Коммуникация и любовь как отношение к Другому

 

 

Вступление

 

Живя  в социуме, мы обретаем себя благодаря тому общению, с которым тесно связана наша жизнь. Без коммуникативного акта сама человеческая суть не может быть реализована в полной мере и адекватна. Обретая этот мир, как бесповоротную данность человеческих контактов, каждому без исключения приходится соприкасаться с феноменом Другого. Этот процесс осуществляется в рамках нашего сogito [1] при проведении непосредственной границы между моим «я» и Другим как субъектом. Не стоит забывать, рассматривая человека как индивидуум, т.е. как оригинальность и неповторимость в своем роде, не правомерно применять аналогию, утверждая тезис о том, что «то, что справедливо для меня, справедливо для другого», т.к. нет четкого шаблона, распространяющегося на всякое сознание, ибо это моя личная проекция, манифестируемая мной, как независимой личности, как субъекта, наделенного свободой и уникальностью, аналогов которого не существует.

 

Но именно наше сходство позволяет нам находить контакт друг с другом, что, впрочем, не ограничивает и не нарушает нашей индивидуальности и личной свободы. Как раз об этом и пойдет речь далее. Каким образом все же мы находим себя в мире Другого? При каких условиях наш диалог позволяет нам добиться чего-то большего, чем просто контакта общения и при каких условиях мы можем надеяться на взаимопонимание? Из каких глубин рождается то прекрасное, порой непостижимое чувство, называемое любовью?

 

 

Я и Другой

 

Бытие любого без исключения субъекта начинается прежде всего с сознания. «Когда я спрашиваю себя, что же имеется у меня в уме, когда я говорю «я», то прежде всего я имею ввиду определенного эмпирического индивида. Но с другой стороны, как  «я» тождественен по существу любому другому «я»..?[2] Кроме того, - и это третий момент – я не хочу просто узнавать, что кроется под этим «я»: меня интересует мое «я» как возможный источник действий, признаваемых в качестве моих. «Я как бы пронизан определенным удостоверением в самом себе, причем оно не есть познание», - пишет Г. Марсель. Я есть моя манифестация, заявление этому внешнему миру. Я – это удостоверенное существование, как реальное присутствие в этом мире через видимую телесность, дублирующую мою сущность. Я также выражаю реальность в действии, на уровне мышления и на многочисленных ярусах чувств и эмоций.

 

Другой. Кто он? Прежде всего для меня Другой есть «он». «Он», как отличающийся от меня. Именно мое отчужденное восприятие позволяет объективировать Другого, как конкретного субъекта в моем опыте.

 

Говоря в присутствии человека «он», тем самым я отвергаю, отторгаю его, выношу за рамки общения, косвенно наделяя его удаленностью для контакта, тем самым, давая повод к обиде. Другой являет моему представлению некую целостность, которой я не ощущаю по отношению к своему «я», т.к. мое для-себя-бытие есть некая незавершенность, предстающая в моем сознании. Другой же воспринимается мною как другое бытие, чей образ явлен здесь и сейчас. Не случайно Сартр утверждает, что «Другой владеет тайной того, чем я являюсь».[3] Другими словами, признавая свою объективность, я осознаю также объективность другого, но его я воспринимаю как полную завершенность. Другой для меня выступает носителем моего бытия и моей реальности, вторгаясь в них даже самим своим присутствием взгляда. Не удивительно, что далеко не каждый чувствует себя уютно под пронизывающим взглядом, например, напротив сидящего пассажира в общественном транспорте. «Мое» бытие-для-другого в этом случае является как данность, которую мне невозможно спрятать. Одним из феноменов влияния на меня Другого и его «обладания» мной, как мне представляется, выступает такое и известное своей разрушительной силы явление, как сглаз. Это есть прямое «овладение» моим сознанием, моим сущностным «я». На взгляд науки, это, по меньшей мере смехотворное явление и даже подлежащее несуществованию как факт, но оно имеет место быть. Сглаз – несанкционированное вторжение Другого, стагнация моей воли, как свободного начала; это также отрицание меня как личности. Есть расхожее мнение о том, что существует белая, черная, серая магии, каждая из которых есть воплощенное добро или зло. Вовсе смехотворно рассматривать средний уровень такого явления, где налицо нарушена всякая разумная логика, показывающая себя как целеноправленное действие. Всякая магия есть насилие по факту и безумие по сути.

 

Итак, Другой, с одной стороны являет мне мое бытие как основу. Он есть основание его через присутствие.  Другой есть «не-я», т.е. противопоставление меня как субъекта. Он выражает инаковость, сосуществуя, тем не менее, в той среде, что и я. Однако, задачей моего сознания выступает обособления себя как данности для конкретизации и интроспекции для-себя-бытия. Другой наделяет меня «определенным» содержание, но также в его власти отнять его у меня. Так рождаются различные комплексы через несоответствие тем шаблонам, которые приняты в той или иной социальной среде. Главной задачей нашего «я» выступает «отвоевание моего бытия» - освобождение от того багажа клише, которым наделили меня другие субъекты. Я редуцирую свое «я», приводя в соответствие «к той свободе, которая подчинена моей свободе»[4]. Неспособность видеть себя самих в диапазоне адекватного восприятия и принятия – вот задача нашего «я».

 

Есть и противоположная сторона восприятия «я» и Другого. Ярким примером здесь может служить одна из форм проявления симпатии людей в процессе коммуникации, которая возникает из-за многих совпадений в характере, привычках или увлечениях. На этой стадии возникает взаимное сближение двух «я», превращенное в «мы», где происходит постепенный процесс проникновения сознаний, но никак не ассимиляции. Мой проект бытия никоим образом не тождественен Другому в такой ситуации, он по прежнему индивидуален, но при этом возникает некое взаимное притяжение наших начал или сущностей, что позволяет нам сближаться, на подобие взаимодействующих спиральных галактик в космическом пространстве. «Мы» отождествляемо для каждого из нас с образом Другого при непосредственном присутствии в моем бытии, где мое «я» черпает как интеграционный процесс, так и получает завершенность через другого. Другой непосредственно участвует в формировании моего бытия-для-себя, а мое существо не может полноценно оформиться без Другого.

 

Надо заметить, что подобная «ассимиляция» возможна при условии сохранения субъективной свободы каждого субъекта. В противном случае, данный факт, можно с полной уверенностью констатировать как уровень поглощения одной «свободы» другой, что влечет за собой сосуществование раба и господина, где один воплощает доминирующее, а другой - пассивное начало. Здесь неправомерно говорить о коммуникации и также затруднительно констатировать подавленного субъекта индивидуумом, т.к. за ним более не сохраняется та степень индивидуальной свободы, существовавшей a priori[5].

 

 

Грани феномена любви

 

Проблему свободы мне еще предстоит затронуть, но это будет чуть позже. Сейчас бы хотелось бы обратиться к такому понятию как «принадлежность». Принадлежать – значит иметь дело с непосредственной легитимностью, имея при этом конкретный субъект. Французское слово «m’appartient» толкуется как «принадлежать» мне, в данном случае «вменяться в обязанность». Т.е. здесь открывается определенный ярус отношения и влияния. «Если бы я сказал, - говорит Марсель, - что «он принадлежит мне» - это вызвало бы, по меньшей мере, недоумение»[6]. Но реакция будет совершенно иной, если два любящих субъекта скажут один другому: «Я принадлежу тебе». Здесь обнаруживается другой смысл. Данная ситуация не может быть объективирована, не пройдя процесс детализации на гносеологическом[7] уровне.

 

«Ты принадлежишь мне» означает: «я питаю бесконечное доверие к тебе, ты можешь делать со мной, что хочешь, я полностью полагаюсь на твою волю. Это не значит, что я твой раб. Напротив, я добровольно отдаюсь в полное твое распоряжение, наилучшее употребление, которое я могу сделать для своей свободы…»[8]. Он прибегает в данном случае – я имею ввиду ход мыслей Г.Марселя – к глубокой конкретике, дабы продемонстрировать направленность мышления субъекта, заявляя о том, что он принадлежит Другому. Этим он демонстрирует полную свободу своих действий, причем вполне сознательно. Другими словами, подобный процесс в коммуникации развивается не только на уровне чувств, но также и на уровне сознания еще в большей мере, которое принимает определенное решение отдать себя, т.е. свою личную свободу «в наилучшее распоряжение» другому индивиду. Субъект распоряжается тем, чем он обладает, а именно: своей свободой. Субъект, будучи абсолютно свободным, осознавая свою свободу, создает свое бытие-для-себя в проекции Другого. «Фундаментальная проблема, обсуждаемая нами, состоит в определении конкретного отношения, которое связывает меня со мной самим»[9].

 

«Я принадлежу тебе» - это значит, что мышление субъекта претерпевает радикальную трансформацию, оно почти переходит в нечто противоположное, в то, что не является его бытием. Но этим актом «я» как субъект не становится на путь саморазрушения, напротив, он берет новую высоту коммуникативного прыжка, такое действие демонстрирует субъекта как открытую систему. Его личностное бытие-для-себя явлено как бытие-для-другого. Оно уже не есть как ойкумена обособленной свободы, но как целерациональное и целеполагающее действие.

«Я принадлежу тебе» есть уровень самоотдачи, определенного самоотречения во имя новой цели, цели существовать не только для себя, но, отдавая себя, вновь обрести ту целостность, не нарушая аутентичной индивидуальности, которая есть «я сам».

 

Есть опасность неправильно интерпретировать ту «свободу», которой ты посвящаешь себя, т.к. существует опасение приписывать желаемый образ тому существу, в лице которого ты видишь конкретного индивида, которому ты отдаешь себя в «распоряжение». Человеческое существо может жертвовать собой, отдавая себя в распоряжение радикальному отрицанию, но воспринимаемому на данный момент для него как позитивное начало. Проблема здесь состоит в том, что законодательный принцип действующий в этих условиях, действителен по своей сути лишь на уровне слов, в реальном действии он распознает себя, как отличный от первообраза принцип, с трудом втискиваемый в рамки осуществимого.

 

«Что касается любви к самому себе», - пишет Г.Марсель, - «то сразу признаем абсолютную противоположность существующую между идолопоклоннической любовью, которая есть эгоцентризм, и милосердием к самому себе, существующее в самодостаточной реальности… Полюбить самого себя - не означает, конечно, проявить какую-то снисходительность к себе, это значит поставить себя в отношение к себе в таком положении, которое позволит достигнуть более высокой реализации этого «я»». И, напротив, изливая недоброжелательность и суровость по отношению к самому себе, могут быть парализующим моментом, хотя и по противоположным причинам».[10]

 

Любовь к самому к себе тесно связана с другими аспектами человеческого бытия, о которых мы поговорим далее, где я попытаюсь представить наиболее развернутую картину феномена любви.

 

Как уже цитировалось выше, любовь к конкретному индивиду невозможна без уточнения того, кто я есть такой, кем является для меня Другой и каковы мои отношения с этим огромным миром индивидуальных субъектов, которые для меня выступают как «они». Затруднительно также представить любовь к конкретному человеку, не любя при этом себя, как сущность, являющуюся мини-проектом Вселенной, т.к. последняя включает в себя все; изучая ее части, можно представить наиболее полный ее образ. А коль скоро всякий индивид желает быть не только любящим, но и любимым (т.к. это его естественное тяготение), то у него при этом возникает совершенно естественное желание искать контактов в окружении подобных ему, чтобы обрести наиболее целостную свою реализацию, наиболее полное свое бытие-в-мире.

 

Если диалог и коммуникация есть различные спектры наших социальных взаимоотношений, основанных на деловом общении, дружбе, привязанности и т.д., то любовь как новый виток фактичности, есть завершенный уровень человеческих отношений, имеющий в себе многогранное проблемное поле для изучения.

 

Любовное волнение связано с такими эмоциональными состояниями как восхищение, ревность, верность, обладание, о котором мы уже говорили выше, а так же многие другие аспекты.

 

 Восхищение. «Очевидно, что свойство восхищения состоит, прежде всего, в способности отрывать нас от самих себя, от мысли исключительно на себе»[11]. Это то, что превосходит нас качественно, Что способно захватывать наше воображение и внимание. Это яркая вспышка нашего предвосхищения – того, чем мы не обладаем, но хотели бы. Восхищение есть уровень того, что нам не принадлежит, иначе бы наша реакция была бы другой. Это как завораживающая красота, останавливающая наш взгляд на мгновение.

 

Восхищение связано с возбуждением эмоциональным. Оно может, как указывает Марсель, проявляться как порыв и как вторжение. Оно активно отрицает нашу внутреннюю инерцию. Порыв может только на какое-то время захватывать наше внимание, где «я» получило информацию другого качества. Вторжение – это более глубокое явление. Если порыв, хотя и достаточно ярок, то вторжение, в свою очередь, перестраивает все ваше доселе бывшее состояние. Первым его встречает мышление, затем эмоции. Это напоминает процесс «затопления» всего сознания, меняя его прежнюю стационарность. «Восхищение является утверждением абсолютного превосходства».[12] Именно «абсолютность» приводит в возбуждение все уровни сознания субъекта.

 

Человек, не способный к восхищению, имеет глубокие психологические проблемы на уровне его «трех я». Это уровень сознания, где может быть обнаружена зависть, проявляющая себя как неимение того, что якобы по праву принадлежит такому индивиду. На уровне «сверх-я» - это искажение идеалов, приводящих к разрушению подсознательного яруса «я». «Неспособность восхищаться я назвал бы внутренней инерцией или духовной агонией»[13], - утверждает Марсель. Духовная агония есть третий уровень «я», имеющий в себе зашифрованную информацию о душе и теле, выражающую сущность индивида, а извращенность первой и второй человеческих составляющих влечет, в свою очередь, испорченность духовную. Агония говорит о процессе, вступившем в свою завершенную стадию.

 

Ревность. Такое явление, безусловно связано с самоидентификацией и свободой. Оно также вступает во взаимоотношения с властью. Ревность, как в известном советском фильме, поставленным по мотивам Лопе де Вега, может иметь место, как при наличии любви, так и при ее изначальном отсутствии: «…зажечься страстью, видя страсть чужую…», говорит именно о ревности, как отсутствии того, что должно по праву принадлежать, но не принадлежит. В данном случае мы видим отсутствие изначальной любви. Ревность направлена на конкретный субъект и имеет весьма конкретные претензии, за исключением тех, что находятся на уровне подсознательных процессов, и проявляются в виде хаотических эмоциональных порывов.

 

Ревность связана с уровнем собственных эмоциональных «вложений» на которые потенциально претендуют другие. Ибо в то, во что мы вкладываем себя, является наиболее ценным для нас, выделяя конкретного субъекта из числа всех остальных, т.к. здесь уже имеет место наличие вложенного «меня» как моей субъективности, которой угрожает разрыв со своим субъектом.

 

Ревность говорит о ценности того, где стоит печать «моего присутствия», «моей принадлежности» или «моих невоплощенных желаний». Последний момент связан с тем, чем, «я» хотело бы обладать, созвучная с нашей фразой: «зажечься страстью…». Т.е. ревность предполагает именно страстное желание или непосредственное индивидуальное обладание свободой объекта. Это проявляется в человеческих взаимоотношениях, не находящих у одного из двух субъектов, ответной реакции, но все же претензии на объект одного из людей здесь имеют место быть, воплощенных в феномене ревности, что усиленно их недостижимостью.

 

Есть еще одна существенная сторона ревности, напрямую связанная со свободой индивида и влиянием на эту свободу Другого. Речь идет об очень опасной разновидности ревности, указывающей на желание подчинить любимое существо своей воле. Это психологическое чувство скорее говорит о себялюбии, чем о любви, ибо такой вид ревности есть дезинтеграция, оставшаяся незамеченной для самого обладателя. Т.к. ревность есть претензия на конкретный субъект, а точнее на полную свободу субъекта, исходя из этого, определяется взаимосвязь данного субъекта и его зависимость от объекта. Данное эмоциональное воздействие заявляет о себе, как о попирающем свободу того, на кого распространяется ревность. Это говорит о неуверенности и беспокойстве потерять контроль над личностью, к которой обращено данное эмоциональное вторжение. Ревность вскрывает, прежде всего, образ мышления ее носителя. Она имеет в себе самоосуждение, которое и проецирует на противоположного субъекта, наделяя его теми же потенциальными действиями. Т.к. любовь есть добровольное «дарение» себя, ревность же изначально отменяет эту добровольность, т.е. свободную волю субъекта. Человек, одержимый ревностной идеей, пытается узурпировать главный принцип глубоких человеческих отношений, базисом которого выступает любовь. Ревность переводит как первого, так и второго субъекта на более низкий уровень отношений, хотя в идее своей этот порыв рядится в «одежды» любви и заботы о сохранении крепких взаимоотношений. Такая тенденция тяготеет к оборотной стороне отношений двух людей, поскольку два человека взаимно дополняют один другого, являясь  своеобразным «продолжением» друг для друга. В таких отношениях взаимопонимание постепенно разрушается, т. к. в центре оказывается не любовь, а ревность; ее разрушительное влияние рождает недоверие, что, в свою очередь, порождает другие уровни непонимания, приводя к разворачиванию двух субъектов в обратных направлениях.

 

 Ревность может быть продиктована вполне банальной завистью или собственной ущербностью индивида, не признающего, однако, проблему своего мышления. Французское слово, употребленное Г.Марселем, “prendre ombrage de”, в данном случае богато смыслом. Оно означает «вступать в чью-либо тень», в смысле ревниво беспокоиться, будучи каким-то «затемненным» другим субъектом. Эта разновидность ревности достаточно тривиальна и вполне понятна без лишних комментариев.

 

Верность. Имеет  в себе корень «верно». Это указывает на то, что она находится на полюсе истины. Антиподом  «верности» выступает отсутствие правильного выбора. Верность также связана с понятием «вера». Последняя имеет глубокую сущностную характеристику, ибо она простирается за пределы просто знания каких-то вещей и «вплетена» в понятие «любовь» как одна из ее составляющих.

 

Верность в человеческих взаимоотношениях выражается в доверии, как доказательство принадлежности одного  любящего другому. В этом проявляется субъективная свобода, основанная на принятии воли Другого во взаимоотношениях людей. Данная свобода не имеет ничего общего с «беспредельным» своеволием, т. к. при этом нарушилась сущностная  «связь» двух субъектов. Любовь всегда готова отдавать себя для Другого, эгоизм всегда заинтересован поставить человека в свою зависимость, извлекая из отношений двух субъектов максимальную выгоду. Это два противоположных полюса, на одном из которых царит доверие, восхищение тем, что тебе «принадлежит», на другом же работают законы прагматизма, эгоцентризма и собственного превосходства. Другой индивид служит лишь средством, а не конечной целью, которой является он сам. «Кто хочет быть любимым, тот, напротив, не хочет порабощения любимого существа»,[14]- говорит Сартр. Любящий никогда не хотел бы стать узурпатором своей «половины», того субъекта, который представляет для него максимальную ценность. В любовных отношениях не приемлемо никакое, даже самое малое насилие! В мире двух любящих людей все пропитано бесконечной заботой и психологическим комфортом. Они словно находятся в некой «разрозненности» один без другого, соединяясь же, вновь обретают «полноту» себя. По этой причине им так сложны расставания. Их угнетает долгое отсутствие любимого. Радость же приходит от одной мысли о скорой встрече.

 

 Все Другие для влюбленных находятся словно «при тусклом свете», эти Другие  принадлежат к разновидности «они». Мир же принадлежит этим «мы», где один для другого  служит своеобразной проекцией внешнего мира. Имманентность мира раскрывается в некоей новизне и первозданности, словно он создан только вчера и все еще насыщен свежестью своих неповторимых красок. Сознание любящих людей трансформируется настолько, что банальные вещи восхищают их  с детской непосредственностью. Мир «мы» живет своим воплощенным бытием, понятным лишь им двоим. Любящий субъект, открывая огромный мир Другого, воспринимает его как единственную действительность, с которой он может объединиться в понимании и доверии. «На всех ступенях объединения людей попутчики по судьбе, любя, находят путь к истине, которая теряется в изоляции, в упрямстве и своеволии, в замкнутом одиночестве».[15] Хочу заметить, что обретение истины возможно лишь при условии наличия любви, т. к. любовь не сотрудничает с ложью, ибо заблуждения рождают ложь, а любовь рождается из чистого источника. Можно иметь множество людей, разделяющих твои взгляды, они могут быть твоими попутчиками, но если эти отношения и сотрудничество основаны на заблуждениях, то в конечном результате, ваше совместное представление реальности явит «плод» вашего утверждения. Чтобы понять, с чем ты имеешь дело, нужно всего лишь взглянуть на тот результат, который есть совокупная фактичность пройденного тобой.

 

Любовь всегда  требует доказательств. Больших и малых.  Она зовет к «невозможному». «Любовь не может смириться с тем, что есть. Она ведет к абсолютному, к небу в огне, к вечной весне, к жизни, превозмогающей смерть, и смерти,  преображенной в вечную жизнь».[16] Она призывает к неизведанному…. Она есть избыточность во всем. Доказательство любви необходимо как воздух. Она питает в нем все новые силы. Неслучайно уже на стадии влюбленности люди непрестанно прибегают к вопросу о доказательстве любви, хотя их взаимная увлеченность проявляет себя во всем. Тем не менее, любовь жаждет доказательств. Эта потребность проистекает из неуверенности субъекта относительно своей «абсолютности» в глазах Другого. Каждый воспринимает себя как субъективное бытие, полностью зависящее от воли Другого. Но каждому человеку также необходима  надежная «опора» в лице другого существа.

 

 Вследствие этого влюбленные неустанно спрашивают: «Ты любишь меня?» Они часто говорят о принадлежности друг другу, как неотъемлемого предъявления своей любви. «Он вспомнил, что однажды, во время одной из этих душераздирающих сцен, внушаемых ему ужас предчувствия, она сказала, что поклялась не принадлежать никому, кроме него, и что, даже если он ее бросит, ей никто не будет нужен. Ей казалось, что в эту минуту она дает ему наивысшее и неопровержимое доказательство своей любви, но в эту минуту, которая, как она думала, навсегда связала его и слила с ней, ему, напротив, пришла в голову мысль, что он получил свободу и пора бежать - ведь можно не сомневаться, что она будет вечно верна ему».[17] В данном примере видно, что только один из двоих любит по-настоящему, другой же как раз, наоборот, видит в покоренном субъекте лишь средство, чтобы максимально порадовать себя, наслаждаясь полной зависимостью любящего существа. Сложность состоит в том, что подобные мысли практически никогда не произносятся вслух, и, в то время как один полностью поглощен объектом своей любви, другой только наслаждается тем, что «приручил» свободу другого. Подобная «прирученность» проистекает из факта соблазнения свободы  Другого. Другими словами, сознание индивида захвачено неповторимостью Другого, его превосходством над моим «я». Моя субъективность очарована им, как чем-то ,что находит свое продолжение для  меня как моего бытия в проекции  Другого. Очарование Другим является призывом к тотальной коммуникации с объектом, который смог в нас пробудить ответную реакцию. Мое «я» в таком случае выступает как единственное условие, которое обусловливает свободу Другого. «Восхищение Другим как укорененное чувство, возвращает вновь и вновь к своему объекту любви, фокусируя «я» Другого в своей памяти, мысленно общаясь с ним. Мое «я» желает соединиться со своим «продолжение» через внутренний диалог.

 

Соблазняя, Другой не раскрывает свою субъективность, напротив, демонстрирует свое «я» как нечто «идеализированное» и заманчивое, что  может привлечь,  как «особенная ценность». Соблазнение другого является, таким образом, иллюзией, которая создана для того, чтобы внушить нам «нечто». Сознание соблазненного попадает в эти силки, уверовав в его подлинность. Соблазн походит на своеобразную вуаль, которая, с одной стороны, прозрачна, с другой – скрывает то, что должно остаться недоступным.

 

Наличие соблазна предполагает «пленение» свободы другого через игру, как «вхождение» в определенную роль. А в игре, как известно, действуют определенные правила,  в цель которых посвящен, прежде всего, тот, кто является ее инициатором. Он в первую очередь может менять ее условия и даже прекращать их, т.к. Другой, возможно, даже не имеет представления о такой фактичности. Данное обстоятельство затрудняет прозрачность такого действия, более того, оставляет в неведении относительно подлинных характеристик любимого  избранника. Если чувства в отношениях с  любимым были основаны на неких поверхностных данностях, то «пробуждение» от чар соблазна может быть весьма болезненным, т.к. сознание субъекта освобождается от различных наслоений, связанных с Другим, что приводит в соответствие факт и акт. После подобных пробуждений человек часто задается вопросом: «Что мне так понравилось в этом человеке?». На стадии влюбленности бывает противоположный вопрос: «Как я раньше не замечал, что...?». Здесь прослеживается один и тот же принцип в мышлении, только в первом случае он со знаком «минус», а во втором - знак «плюс». Центральной точкой отсчета здесь выступает  феномен соблазнения.

 

Соблазнение автоматически наделяет ответственностью своего обладателя, поскольку он представил себя как «воплощенная» избыточность «идеального» бытия, что не может быть превзойдено. Сделав себя чарующим объектом, я, тем самым, «поглотил» свободу Другого, превратив себя в  единственную «точкой опоры» для него. Таким образом, я ответственен за его бытие, созданное по «моему образу и подобию».

 

Соблазнение есть репрезентация того, что мое «я» желало бы иметь как данность. Это есть компиляция моих совокупных поступков, их переосмысленное принятие через мое субъективное «вспоминание» прошлого и примирение его с настоящим. Другими словами, мое прошлое - это другой «я» как сознание, ставший другим моим «я». Я был в прошлом не тем, кем являюсь сейчас, представляя себя другим в настоящем, мы уже демонстрируем трансформированный образ моего «я», «сглаживая» все неровности наших субъективных характеристик. «Прошлое, против которого я восстаю, не идентично тому прошлому, каким оно становится, когда я с ним примиряюсь».[18] Так возникает новый образ нашего «я», в который мы сами влюблены; им же мы и хотим поделиться с другими.

 

Любовь способна родиться  лишь  на почве переживания опыта Другого, как со-бытие, т. е. совместное бытие, или бытие, перемещенное в единый центр двух субъектов. Любовь есть также  «событие», касающееся двоих сердец. Это узнавание и распространение моего «я» для бытия Другого. Это узнавание меня через проекцию моей «чрезмерности» в лице Другого. Примером здесь могут служить некоторые пьесы Ж-П Сартра, где в его героях можно видеть себя как мое скрытое «я».

 

Любовь в своей сути есть любовь без условий, т. к. любые, даже ничтожно малые условия – это в некотором смысле компенсация потерь; данное чувство предполагает отдачу без остатка и отсутствие каких-либо ожиданий со стороны объекта любви. К тому же она основана на свободе и принятии Другого в качестве субъективной свободы; в ней не имеет место никакое насилие и неверие. Как уже говорилось выше, любовь любящего направлена на увлечение за собой, при этом человек рассчитывает на признание и принятие его как особой данности. Здесь присутствует изначальный конфликт. Т. к. Другой не только «соблазняет» твое бытие, которое он при этом оживил как его новое «я», но он также претендует на то, чтобы «я» свободно расстался со своей свободой лишь для него, не оставляя мне  шансов на другое. «Моя свобода отчуждает саму себя в присутствии чистой субъективности Другого, на которой, как на своем основании стоит моя объективность; последняя никак  не могла бы прийти к самоотчуждению перед лицом другого объекта»[19].А коль скоро мы осознаем прежде всего себя в мире, а лишь потом Другого, то наше сознание желает изначально, чтобы любили меня, как субъект, и только после, чтобы любил я. Каждый в любящей паре хочет быть любимым Другим прежде всего, хотя и не отдает себе в этом отчета. Но в то же самое время я хочу, чтобы Другой приложил силы к тому, чтобы я полюбил его. «Любовь есть противоречивое усилие преодоления фактического отрицания с сохранением внутреннего отрицания».[20] Т. е. я требую, чтобы меня любили, как необходимое условие для моего бытия-для- себя. Если это не состоится, то это будет для меня целой трагедией, чем и полны, собственно, многие жизненные ситуации, касающиеся этой проблематики. Неслучайно Сартр назвал любовные отношения «иллюзией, игрой зеркальных отражений, которые составляют конкретную реальность любви»[21]. Почему «иллюзией», могу я ожидать вопрос? Потому что я люблю не конкретного человека, а мою проекцию его, причем идеальную, которую я добровольно согласился принять, как идеальную реальность для меня. Это я наделил мною любимое существо теми качествами, которые меня же околдовали. Я возжелал оживить свою спящую мечту - мечту, которая, хоть и не всегда, но очень часто есть сновидение (неудивительно, что в английском языке слово «мечта» и «сон» переводятся идентично).

 

Интересен тот факт, что присутствие кого-то третьего, возвращает наше сознание к реальности. Каждый из партнеров начинает ощущать свою «половину» как объект. На этом ревность строит свои многочисленные «сцены». Попытка присвоить вашего избранника даже мимолетным взглядом, оборачивается для вас незаконным вторжением. Это словно кто-то пытается проникнуть в ваше жилище, на вашу частную территорию. Присутствие Третьего принуждает вас «отчуждаться» от вашего объекта любви. Вы вынуждены снова быть «не самим собой», т. к. не желаете привлекать присутствие других, но бывает и наоборот, что влюбленные забывают об имманентном существовании других, как манифестации того, что их не существует.

 

Парадоксы любви на этом не завершаются. Одним из них выступает тот факт, что даже при глубоких отношениях двое не могут любить  одинаково, поскольку кто-то один любит больше, а другой меньше. Из этого следует: из двоих любящих один будет ведущим, а другой – ведомым, где один оказывается в большей зависимости от другого, чем этот Другой. Снова повторяется взаимосвязь с указанными выше особенностями, сопутствующими любви. «…вручив другому заботу об основании моего существования, я стану неким бытием-в-себе, опирающимся на его свободное бытие».[22] Мое «я» отдает всю мою самость Другому, не имея никаких гарантий на свое стабильное основание в жизни в данный момент в отношении любимого существа. Если аромат и волшебство любви развеется, то где тогда найдет свою опору покинутое, одинокое сердце? Его единственной «вселенной» сейчас является бытие этого человека во всей его совокупности, но мы никогда не можем быть вполне уверены в подлинности чувств нашего избранника, и уж тем более мы не можем быть уверены в дне завтрашнем. Мы в полной мере не посвящены в глубину своей сущности, а что мы можем утверждать о Другом? Наблюдая себя в зеркале, даже при пристальном всматривании, наше «я» отвергает нас самих, хотя не может быть сомнений, что это именно я как бытие, т. к. я существую. Это именно я, потому что я констатирую, я обрел себя как индивидуальность. Но все же мое «я» для меня есть разрозненный образ, обретающий свою целостность лишь через Другого и Другим.

 

 Любовь – это принятое решение любить? Является ли данная дефиниция  истинной? Если любовь – нечто предсказуемое, управляемое? Она приходит из неоткуда и также может незаметно исчезнуть. Любящий человек любит не за что-то конкретное, а скорее вопреки. Там, где присутствует ясность  и конкретность, там вряд ли будет обитать любовь, т. к. любовное чувство отличает таинственность, порыв и «затуманенность» сознания. В своей совокупности это наше «я» за пределами контроля нашего сердца (не путать с бесконтрольностью чувств). Мы не в силах приказать себе разлюбить, иначе бы это не было бы такой трагедией, воспетой на всех уровнях искусства. Кровь нашего сердца изливается на алтарь объекта наших страстных желаний от нашей неразделенной любви; мы с тоской протягиваем руки к тому «божеству», что мы сами и создали… Но нет ответа… Настоящая любовь не может умереть, ибо любовь – веяние мирного Духа, она не знает смерти…

 

Где присутствует рациональность, там трудно найти убежище любви. Это может быть просто комфортом в ощущениях, может быть просто привычкой, а также крепкой дружбой, основанной на взаимопонимании, но все же трудно это вместить в глубину того, что есть любовь.

 

Но несмотря ни на что, « …только в любви мы находим ослепительное воплощение своей судьбы».[23] Только на ее поприще мы все без исключения получаем невыразимое обретение некой «запредельности», зовущей  и манящей нас. Существует самая «счастливая» разновидность любви, которая уже обрела свое бытие, став частицей истории. Такая любовь обретает свою особую форму благодаря смерти. Фатум превращает ее в судьбу, ставшую трансцендентальной фактичностью. «Твоя возлюбленная умерла в пору, когда ты ее любил, потому любовь твоя пребудет вечно – в противном случае от нее не осталось бы и следа… И любовник, оплакивающий прах возлюбленной на ее могиле, проливает слезы чистой радости – ибо свершилось, - радости человека, сознающего, что судьба его наконец определилась».[24]

 

 

Заключение

 

Итак, подведем некий итог. Что в своей совокупности есть любовь? Какими характеристиками она сопровождается, и прозрачна  ли она  для нас в принципе?

 

·   Любовь  - это принятие себя как индивидуума, как самостоятельного бытия, в эпицентре которой помещена свобода, как мое главное основание как человека в этом мире, как личности среди других, подобных мне.

 

·   Любовь есть принятие существования «ты», где  мое «я» и Другой находит единую точку опоры в общении как коммуникативном процессе.

 

 

·   «Я» и «ты» рождает более близкий уровень контакта – «мы». Здесь мы совершаем взаимный шаг, выраженный в «дарении» себя  Другому «я», где Другой владеет моим бытием через свободу. Другой есть основа «моего» бытия-для-себя.

 

·   Любовь доказывает себя через принадлежность как свое обретение наилучшей судьбы. Восхищение своим объектом любви выражено как тотальность Другого, как его превосходство надо мной. Восхищение есть избыточное бытие для меня  Другого.

 

 

·   Ревность зачастую является свидетельством отсутствия подлинных отношений – скорее это тривиальное проявление эгоизма в завуалированной форме.

 

·   Любовь непрестанно жаждет доказательств и это ее непрекращающееся странствие.

 

 

·   Другой соблазняет меня как независимую свободу через феномен игры, которая нацелена на завоевание субъекта. Это безмолвное убеждение меня в том, чтобы я сам свободно захотел расстаться со своей свободой, найдя ее источник в Другом.

 

·   Только божественная любовь длится вечно. Она есть полная безусловность. Человек же всегда имеет определенные ожидания, что и есть условие, только, возможно, невысказанное и так же неосознанное.

 

 

·   Любовь не может быть неким решением, т.к. не может быть математической калькуляцией.

 

·   Любовь настолько многогранна, что может быть воплощена в различных уровнях человеческой жизни, но ее подлинной первопричиной является Творец. Именно в Нем есть причина настоящей любви, которая есть абсолютность, имя  которой – Истина.

 

 

·   Человек есть «микрокосмос» и, следовательно, он есть воплощение либо акта любви, либо акта зла. Всякая причина есть воплощенное либо добро, либо зло с многочисленными примесями. Зло есть конечность, любовь же – бесконечность…